Отправление на войну – один из тяжелейших моментов в жизни человека, который своей тяжестью продавил под собой целую отдельную нишу в народной культуре. Из истории русской культуры мы знаем о существовании целого фольклорного жанра – причитаний по рекрутам, плачей по молодым ребятам, покидающим семью, дом и хозяйство. Впрочем, и сегодня не многих обрадуешь внезапной повесткой с призывом в армию.

Вдвойне страшней, когда призывают на войну.

Когда тяжелые свинцовые тучи опустились над Европой, Высочайшем повелением в Российской империи началась всеобщая мобилизация. Формально она была объявлена 17 июля, начата де-факто на следующий день – 18 числа. Первая обойма, расстрелянная в чёрное небо войны, состояла из призывников-новобранцев, молодых людей в возрасте 20-21 лет.

Досрочников, мальчиков от 18 лет, начали призывать с 1915 года.

Мобилизация имперских сил происходила под ведомством Министерства внутренних дел, а также военного и морского министерства. Окружные штабы, курирующие губернские участки, после получения уведомления о начале мобилизационных процедур, начинали составлять призывные списки и назначать места сбора призывников. Все ведомства действовали по довоенным инструкциям и регламентам, составленным на основе опыта Русско-японской войны.

Оценить истинный характер мобилизации довольно проблематично. Несмотря на довольно скорую переброску войск на фронт со всех уголков Империи, местные губернские, уездные и волостные власти оказались не готовы к столь экстренной и внезапной ситуации: из-за долгих простоев больших масс призывников с семьями по стране начали вспыхивать погромы и бунты, которые, несмотря на свою пьяную и хаотичную природу, несли в себе очень тревожную, отчаянную и антивоенную суть. Зачастую волнения носили антипомещичий характер: фигура помещика для многих была синонимом «предателя», который отсидится за спинами простых русских людей, а заодно под шумок отберет и землю, оставленную без присмотра.

Иван Юров, его односельцы и жители окрестных деревень сборным пунктом имели город Великий Устюг. Сдерживая эмоции, он распрощался со своей семьёй, горестно-шутливо предупредив, что побьёт того, кто будет плакать, и отправился в путь.

«Отправляли нас, мобилизованных, 5 января 1915 года, как раз на Крещенье – престольный праздник нашего прихода. У всех, кроме нас, было наварено пиво. Мобилизованным хотелось бы провести праздник дома, но война не ждала, ей нужно было пушечное мясо».

По сведениям пензенского историка Александра Евгеньевича Казакова, основным социальным костяком волнений на призывных пунктах были запасные низшие чины – ратники, которых война довольно бесцеремонно вырвала из своих хозяйств и семей без каких-либо гарантий со стороны государства. Даже пива не дали попить: пришлось громить винные лавки уже на местах.

В целом, проводы на войну и путь новоиспеченных солдат до мест сбора оставляли мрачное впечатление как у сторонних наблюдателей, так и у непосредственных участников. Крестьянин Евгений Владиславович Тумилович, отправившийся в 1915 году добровольцем на фронт, рассказывал:

«На улице послышался отдаленный скрип крестьянской телеги и тоскливый рев раздираемой с сердцем гармошки. Эти звуки быстро подкатились. Я распахнул покрытое слезами окно. В телеге, запряженной парою шустрых лошадок, сидело человек пять-шесть молодых краснолицых парней-хуторян. А впереди, неистово размахивая длинным кнутом, стоял на ногах крепко клюнувший старый солдат. Его шинель, небрежно брошенная на телегу, одной полой волочилась по грязной, быстро намокающей дороге. Вдруг гармошка снова злобно рванула и шесть безумно бесшабашных голосов хватили с досадой и злостью:

— Эх ты, милка моя, на войну везут меня!

Тебя сваты сватають, меня в солдаты прятають

Эээх!…

Звуки гармошки и дикие выкрики песни быстро заглохли, где-то там далеко за углом, а по колеям, убегающим вслед за скрывшейся телегой, крадучись ползла дождевая вода. Куда их везут? Кого из них дождутся обратно дома? Ради чего, ради какой святой идеи или цели повезли их на смерть?».

Окруженный белесыми снегами январской зимы, свой путь до Устюга Иван Яковлевич Юров вместе товарищами проделал так:

«До Устюга нас везли на переменных, от станции до станции. На каждой станции нас ожидали готовые подводы, лошадь на двоих. В пути, чтобы заглушить тоску, мы, хотя были все трезвы (продажа вина была закрыта в начале войны), горланили песни, неуклюже шутили, беспричинно хохотали, словом, вели себя, как ненормальные.

Пел до хрипоты и я, острил, притом довольно удачно, успешно смешил своих спутников… Смеяться мне, конечно, не очень хотелось, внутри точила, не давала покоя грусть, мысленно я был со своей любимой семьёй, оставленной без всего и на подворье. Но как только я начинал что-нибудь рассказывать, мои спутники, не дожидаясь самой соли шутки или анекдота, разражались хохотом. Это меня подзуживало ещё больше, и я становился неиссякаемым. Так мы всю дорогу заглушали в себе то, о чём было тяжело говорить. Но про себя каждый думал тяжелую думу: придется ли вернуться домой и увидеться своих родных?

В Устюге была нам, конечно, врачебная комиссия, но она была только для формы: не браковали, если пришёл без костылей».