“Вот как случилось, ведет меня да все бьет. Да больно бьет-то. Это, верно, чтобы я силы не собрал противу его. Я терплю, а тут не по чину пришлось, что ли, в зубы ударил. И запала думка – уйти. А уйти, так убить его надо руками голыми. Ровно на дороге на большой. Повалил я его, он плачет слезами и лопочет. Я рот зажимать – руку целует. Задушил я его. Помню, дня два у меня сердце не живо было, и тошно всё, ровно объевшись был. Не забыть николи…“.

***

Российская империя начала ХХ века – страна, которая несла на себе тяжелое бремя своего собственного социально-исторического развития. Первое бремя – это нерешенный крестьянский вопрос, всегда озвучивавшийся в совокупности с так называемым земельным вопросом. Второе – общинный строй и поддерживающая его система волостных правлений: тормозившие гармоничное развитие империи пережитки крепостного права, сохраненные с шансом на вторую жизнь реформой 1861 года.

Собственно, Крестьянская реформа 1861 года, упразднив формальную структуру (юридическую, экономическую) крепостной зависимости, оказалась неспособной повлиять на психологическую травму десятков миллионов бывших крепостных и изменить модель взаимоотношений между бывшими господами и бывшими рабами. Из этой неразрешенной проблемы появилось явление, характеризируемое некоторыми отечественными историками как «социальный расизм». Социальный расизм – это модель отношений, в которых одна из сторон выступает в роли заведомо, в силу своего происхождения и социального положения, неполноценного, недостойного, примитивного объекта. Социалистический «угар» в обществе, думское противостояние Столыпинским реформам, абсолютная поддержка крестьянского общинного строя со стороны правительства – всё это следствия этой глубоко засевшей социально-психологической проблемы, которая не была изжита ни Крестьянской реформой 1861 года, ни Революциями 1917 года, ни демократическими преобразованиями 90-х.

С началом Первой мировой войны социальный расизм благополучно из отношений общественных перекочевал в отношения уставные – отношения между офицерским составом и солдатами в действующей императорской армии. В этом прообразе массового общества – армии из 15 миллионов мобилизованных крестьян – данная проблема имела куда более отчётливую форму, и стала следствием многих бед, которые, безусловно, внесли свой вклад в развал фронта и проигрыш «выигранной» войны.

Травма рабства породила бездну отчуждения, взаимного отчуждения и непонимания между простым солдатом и привилегированным военным сословием, равно как между крестьянином и помещичьим классом. Социальный расизм в армии часто находил своё наиярчайшее проявление в муштре и дисциплинарных наказаниях.

На постоялом дворе я едва нашёл место на полу, чтобы прилечь: весь пол был вплотную покрыт будущими защитниками отечества, христолюбивыми войнами».

После проживания на постоялом дворе, Юрова и других новобранцев перевели в ярославские казармы:

«В Ярославле нас пригнали на двор Никольских казарм и оставили тут ждать часа два, по-видимому, выясняли, в какую казарму нас впихнуть, все были переполнены. Тут мы увидели, как обучают наших коллег, раньше сюда попавших.

Мне эти мужики, марширующие под свирепые выкрики команды, представились обреченными, а пронзительно-металлические голоса подающих команды – зловещими. В голове проносились мысли: ведь вот каждый из них ещё неделю-две тому назад был в кругу своей семьи, в своём домишке, был погружен в заботы о хозяйстве, а теперь гоняют их, как баранов, а через несколько недель или месяцев многие из них будут убиты».

«…Занятия с винтовкой, маршировку и отдавание чести я не мог переносить и не старался усваивать. Не знаю, по какому счастливому совпадению ко мне никто из начальства не придирался, тогда как многим доставалось ни за что: заставляли ходить до изнеможения гусиным шагом или кричать в печную форточку: «Я – дурак!», а некоторых по часу и больше мучили, заставляя отдавать честь».

В 1915 году за неотдачу чести офицеру солдату полагалось 25 ударов розгами.